В четверг, некий персонаж откинул коньки и оставил в
наследство головную боль и не убранную со стола выплаканную, несчастную слезу;
та построила дом, и сидя на кресло-качалке читала учебник по химии, и вытирала
глаза, о чём-то сильно горюя. Коньки УНАследовали трое его сыновей, которых он
никогда не видел. Уна, что переводиться, как десять с итальянского языка,(на
самом деле не совсем, в школе учили, что 0 не нужно считать, а если начинать,
то стоит с кружки хорошего гвоздя с шурупами) по сути своей, десять дней
следовали за ними, по инерции — лёд любил играть в шутки, и всё время передавал
их по кругу, пока наконец не стало быть того, кому можно передать. Ну, не
вирус, конечно, но тоже ничего себе!
Один из сыновей имел горбатую гору на спине, где обитали ведьмы и волшебники, другой имел третьего, потому что семью надо любить: так отец велел. А кто они, чтобы перечить Господу богу, отцу своему? У них родился другой сын у сына с сыном, орк,(он вышел из пор по частям, как бусинки, потом его собрали в кучку, как глину) которых только и можно сыскать в легендах да и в книжках — у него правый глаз моргал справедливостью, второй не гнушался дразнить мёртвых. Если бы Аврелий не был мёртв, никто бы не поверил его россказням, сам видел он этот глаз. Этот глаз путешествовал по стране, седлал лошадей, катался на повозках, кушал еду у знатных дворян, да и купался в речке бессмертных вод! Да что уж там, глаз этот оседлал и княгиню Баварскую! Та забеременела и родила то ли жука, то ли прыщавую обезьяну. Соседи жившие под полом в щелях и за шкафчиками, поговаривали, что, если бы они встретили его во дворе, подумали бы, что это чёрствый хлеб на которую насрали собаки, и сразу же бы накинулись на него, чтобы съесть. И к тому же… «Глаз у того существа был весь в папу», — так говорили все, кто его видел. Священники, которых вызывали, чтобы отогнать то зло, когда читали заклинания, сами себя изгоняли. Уж рикошет то был или что похуже, карма, поведать может только чулок. А чулок этот… Ну, кто же не знает чулка этого? Он был правителем здешних мест, всегда спал на подлокотнике трона, и душил тех, кто приближался. Убить эту тварь никто не мог, в то время ещё не придумали огонь – дрова в камине догорали, свечи таяли на глазах, а факел кашлял, чувствуя, что простуда его одолела. Чулок мурлыкал на троне, глаз катался по полу, собирая пыль, чтобы построить пустыню Гоби у себя в саду. Пару дней назад были приглашены гости: Скорпион-пион, Лаврушка-душка, Змея-забияка и Верблюд-блююд. Скорпион-пион жалил цветком, и от ужаленного пахло духами, Змея-забияка дразнила и била всех, кого видела, а Верблюд-блююд, его постоянно рвало. А уж о Лаврушке-душке и сказывать нечего, она как увидела Верблюда-блююда, тотчас прыгнула на рвоту и сделала из него суп. Прямо душечка-придушечка. Чем больше ели люди этот суп, тем больше супа получалось, и всех их обслуживала душка. Ну не милота ли? Всем бедным и обездоленным достанется! Если сильно захотеть, можно создать отдельный океан, куда будут приходить все индусы и африканцы. Уж кому-кому, а индусам это всё родное, близкое и далеко не забытое чудо чудное, да диво дивное – лепота.
Жираф смотрящий через окошко, резко вскарабкался из улицы в тронный зал через форточку, как какой-то ниндзя(или товарный поезд) и прыгнул на глаз, и раздавил. Два давил. Три давил. Пять давил. И получилось. Изнутри глаза вылупилась маленькая саламандра с трубкой в руках, она затянулась глубоко в воздух, и сотворила водопад, где умыла голову, откинула волосы назад и сев на камень подле, попрыгала под землю. Трубка зазвонила. На другом конце был чулок, и он УГрожал. Угги родились. Угги родили Сь. Сь Дзинь Пень. Враг Шурале. Да какое ей было дело до рождения Уг, тоже мне, нашли виноватую! Саламандры кого попало не разводят на детей. Если это не кастрюля солянки или борща. Но приём тут Янки, конечно, это нужно спрашивать цветок магнолии. Супы готовились так:
«Брались маленькие новорождённые детки, только-только появившиеся из матери, с раком лёгких и испорченной печенью, вырезались черепа, вытаскивались мозги, а на донышко, чуть вверху трахеи, подсаживали звезду, которая горела и кипятила воду на костях, клали в воду много-много овощей… ну вы сами понимаете. Так детей разводили на борщ и солянку». Никто не хотел быть разведённым на суп, но что поделаешь, скажете мне, так устроен мир. В мозг засунут трубочку из бычьего глиста, и будут питаться умом, обновляя свои старые мозги, что отмерли со временем лет.
И тут такое получилось… Вокруг саламандры сразу же образовался гроб-стрекоза, и стал он тогда лётчиком и поднялся ввысь по ГОРИзонтальности. Но гореть было уже некогда, он опаздывал, потому сунул зонт в ноздри, раскрыл его и оказался около пугала с балалайкой. Бедняга… Пугало то несчастное, как и все обычные пугала во всём мире, отпугивало себя, и каждый раз дрожала, умирала и снова перерождалась. А тут ещё граки(раки с крыльями и клювом грача) прилетали и клешнями щипали его пухлое щеко. Саламандра выпустила дым в ухо пугало, и пугало то стало воздушным шаром с двигателем, и затарахтела. Почему не дымным шаром, следовало только догадываться, наверняка… Ну, это уже другая совсем сказка, разве мы собрались тут, чтобы о каком-то там пугале рассказывать? Конечно, для этого мы все и собрались. Но не будем, мы оставляем интриги на усмотрение смотрителя маяка.
Май Ка был остросюжетным блокбастером и откупался от клише.
Ну что тут поделаешь, пугало было клише, и он откупился от него. Май Ка любил
на всех смотреть, он приходил в дома спящих и смотрел на них до утра, он смотрел
до утра и на тех, кто умирал, когда те тянули ручки и просили спасти их, он
смотрел и на детей, что прыгали с крыш домов, Май Ка любил смотреть, как собаки
вылизывают себе задницу, Май Ка обожал смотреть, вместо отцов, как появляется
на свет детки и держал чужую супругу за руки. А потом долго всматривался в
глаза хирургов. Лицо у него было без ресниц и век, сущий дьявол во плоти. Плоть
он арендовал у Сатаны. Когда люди подбегали спасти какого-то бедолагу, он
бросался на тех, и отпугивал, вгрызался в их лица. У него, как полагается всем
смотрителям, был договор с подземным миром. И никто ему ничего сделать не мог.
Пули его не брали, боялись; ножи не вонзались, тряслись от страха и ослабевали,
и ломались, как стухший на солнце баклажан. А ядовитый газ сам задыхался и
кочурился в мир иной. Там, когда его спрашивали: «Кто смог одолеть тебя? Ведь у
тебя и души-то нет!» — бедолага отвечал: «Души нет, но есть чувство страха и
самосохранения». Но в этот вечер, к сожалению, игрок не включил тумблер
самосохранения, и газ умер. Сидя за столом и играя в шашки с чертями, он
вытирал глаза и плакал. Черти вдыхали его и выдыхали, у тех кружилась голова,
превращалась в пропеллер и улетала, вонзалась об потолок подземного мира, и
прорастало из-под земли на поверхность волосатая трава. Трава была адски злой,
ругалась, кричала матом и хватала всех за ногу и грызла ступни. Ступни в тот
вечер даже поговаривают подали в суд на них, но эти твари хихикали и прятали колоски
под землю и смеялись пуще прежнего, плевались, слова подпрыгивали на них и
подбежав кололи людей в бок дятлом. А уж когда трава, поймав пару судей за
пятки отправила их нахуй, и те нашли дорогу, больше никто не брал дело в свои
руки. Говорят, если пройти по окраине леса, можно услышать вопли травы, что
ругаются матом и подбрасывают землю от гнева. После того, как общественность
узнала о них, перед зеркалом можно было призвать несколько травинок, чтобы
научиться материться, за щепотку возможности покричать на кого-то и пощекотать
их пятки. До чего докатились травы…
Раввин танцевал на животе бегемота и мечтал о хорошем дне, когда люди поймут, что весь мир – это сцена, что играть – это всё, что остаётся в этом мире волшебства и магии. Раввин танцевал, что у него сверкали копыта, он так сильно танцевал, что его львиная грива колыхалась на ветру так беспощадно, что создавала целую галактику для блох; обездоленные, бездомные, несчастные и голодные. В каждой корочке гривы, у коря стояли столики, на которых валялись бутерброды с колбасой и стакан крови. Блохи садились на тот стул, что был ещё одной коркой, или то было лишаем, и начинали веселиться. Раввин чесал голову, и из-под гривы вылетали блохи с гитарами, чтобы усыпить бдительность Раввина, они пели ему классическую музыку, а какую ещё петь, если Раввин старый человек, он ещё времена динозавров застал и зарождение сути самой композиции на инструментах. Раввин так долго слушал музыку, да так сильно танцевал, что копыта его стали крыльями и он улетел в космос и создал ещё одну вселенную, и в них уже жили те самые, те самые ужасные существа, от которых и жди одни беды – верующие. Верующих Раввин не мог стерпеть, они били его голову розгами и молотами, они рубили его череп на маленькие половинки, а те половинки на ещё другие половинки, чтобы создать пыль, которым они будут кормить других людей. Работало то оно как, изумительнейшим образом, да если бы Боги знали, что такое в мире может произойти, создали бы они оккультную иерархию верующих, убивающих других ради Божьего благословения? Пыль причиняла боль, но верующие удивительнейшим образом убеждали всех, что боль – это часть становления верующим, что Бог и сам когда-то болел и стал Богом. Бог, конечно, болел, но не за людей, а за смерть. Эти существа, именуемые верующими, зарождались в каждом уголке вселенной, и истребить их было просто невозможно, и решено было создать науку, где верующих уничтожали не физически, а умственно. Умом верующие не блистали, да и мало кто из них блистал, блистать было привилегией солнца в центре галактики, но и солнце иногда закатывала глаза, когда слушала то, что верующие несут в мир, от злости она кипела ещё сильнее и сильнее, что близь лежащие планеты просто испепелялись напрочь. Раввин уж танцевал на животе бегемота пару миллионов лет, бедный бегемот не жаловался, он давно уже умер от голода, а в его чреве устроили дом маленькие гномики, которые создавали мечты и отправляли их на частичке света по всей вселенной, на кого попадало оно, о чём-то те начинали мечтать – да что уж там, это была даже не их мечта. Гномики использовали разум живых существ, чтобы осуществить свой мировой заговор против Богов, и мечты – это часть их злого умысла, чтобы стать правителями всей вселенной. Когда Петя из восьмого Б мечтал о каком-то несчастном велосипеде, Гномики пищали от радости, это приближало их к ещё одному шагу к господству над миром. Никто не знает, почему оно им нужно было, но, конечно, нужно было подумать, что, чтобы укатиться на велосипеде прочь от старых Богов, которые бежали. Если кто-то бежит, то рано или поздно он точно устанет. На то и был расчёт. Пусть трёхколёсный велосипед и не был тем инструментом, который позволял напрочь избавиться от преследования, но всё-таки, когда их догоняли, можно было начать плакать, а Боги они тупые, да настолько, что верят в слёзы. Вера – это часть их жизни, если не верить кому-то, они просто-навсего исчезают, даже атомов от них не остаётся, потому они верили плаксам, и ждали, пока те перестанут плакать, но они не переставали, и гнали на всех порах по вселенной, открывая брешь между измерениями, где росли ноги с головой гиены, и миры, где ложки были парикмахерами для деревьев. Ну, если уж на то пошло, то было ещё измерение, где прошлое сражалось с будущим, а тот, кто побеждал, брал себе всё. Ну что ж, если уж умер прошлое в битве с будущим, то и кто-то в прошлом умирал и будущего и не было, потому пытались побеждать будущее – будущее можно было создать, а знать не требовалось. Поры были широкими, с них выходили капельки пота, снимали шляпы и приветствовали гнущих свою линию, или гоняющих, а может даже гончих, вроде бы одно и тоже, но смысл совсем разный. Ну уж кто-кто, а мы не из тех, кто ищет смыслы.
Гномики насылали проклятья на живых существ. Один раз атом с мечтами попал в некоего человека, имени, которого мы и толком то и не знаем, и истреблено было множество живых существ. По нашему самочувствию, то был план геноцида. Но Гена, сами знаете, он человек не из простых, поменял паспорт и стал Петром. И, стало быть, петроцид нужен был, и письмо с геноцидом отослали обратно. Это же сколько цидов надо было создать, чтобы уничтожить всех?
А мы тем временем перемещаемся на окраины Нептуна. Здесь в близь синего гиганта, плавают дома, в которых живут воспоминания. Они выходят на крыльцо и наблюдают за вселенной и вздыхают, вспоминая, что в прошлом всё было лучше, и вселенная светлее, и планеты ярче, и Боги сговорчивее, а Кони возящие с собой на спинке жареные котлеты, иногда останавливались угостить их вкусом детства. Всё в этом уголке мира сменилось, всё стало торопиться в будущее и желать скорейшей смерти. Даже минуту назад было что-то хорошее, люди вглядывались и искали смысл жизни во вселенной, и отправляли ракеты, чтобы изучить эти окраины. Окраина горько плакала и создавались созвездия и газовые облака, люди смотрели на всё это и изумлялись. Но никто из них не предполагал, что миру пришёл конец.
Конец, обитал в одном из домов, он помнил будущее, и хорошо знал, что всех ждёт. Молочные реки станут киселью, горы шоколадом, а дети будут рождаться с телевизором вместо глаз, а бить родители их будут по заднице омертвлённой любовью. Будущее выходило из дома, и падала в космос, кашляла, сморкалась – последние зачатки умирающей звезды. Свет, уходящий от него, уставал, и останавливался у кафе возле Сатурна, отдыхал и набирался сил, чтобы продолжить путь, но как это бывает в таких историях, случалась деменция и он просто освещал что на глаза попадётся и здоровался с воображаемым другом. То было не каким-то там воспоминанием, а верой. Веру в друга сделало их верующими, а это вы сами знаете чревато стать чёрствым человеком. Слава времени и пространству, свет не был человеком. Отдохнувшись, свет покидал кафе и падал вниз, а что там внизу было стоит только…
Внизу собирались несколько плоских цивилизаций, и жизнь их протекала в измерении двух. Если бы сюда поместили рисунок, то он ожил бы, а если бы кто-то из другого мира вступил краешком лапы в энную цивилизацию, тотчас распался бы на лоскутки бумаги и стал бы двумерным. Вот сюда и попал свет, его поймали, надели наручники и заперли внутри клетки. Офицер этого мира носил с собой карандаш и имел огромную власть над миром, и рисовал то, что сам того желал. Он нарисовал свету тело, наградил его руками и ногами, и запер, чтобы тот не смог убежать и сообщить вселенной, что они существуют. Это меняет всё! Законы физики привычного мира здесь просто-навсего уничтожаются с корнем. Таким вот образом, попав в плен, частичка света не долетала до подзорной трубы или как его ещё называли, телескоп, и иные цивилизации не находили жизнь во вселенной. Свет кряхтел, он был старше самой вселенной, и ему дали трость, чтобы он опирался на него и не падал, прожигая двумерный мир насквозь. Офицер нарисовал самый крепкий и тугоплавкий металл под ним, где-то пару миллиметров то было, плоское, из бумаги, но цветом серости – и не было сомнения ни у кого, что, то называлось металл. Все верили в их правдивость, а то, во что верят, становиться истиной, и на том, бумага обретала свойства металла. Бунтующие в клетках получали порцию боли, к ним в комнаты подселяли ножницы, и непослушных резали на куски. Если требовалось, им закрашивали глаза и рот, так они мучили пленных.
Офицер карандашом орудовал, как настоящий рыцарь. Раз и вот вам машина, два и вот вам лошадь, три, вот вам и города возводятся по его велению, стоит только нарисовать, а неугодных стереть или закрасить. Диктатор, не иначе. Он диктовал слова, слова рисовались, и только по этим словам нужно было разговаривать по дням недели. По понедельникам, слова были на букву «с», а по пятницам только ласковые. Да, поговаривают, сам язык не может по-другому говорить, и меняется настолько ужасным образом, что кроме поставленных слов ничего и не могут произносить. Не возомнил ли он себя кем-то важным? Возомнил конечно, а кто ему будет перечить? Увы… к сожалению, в тот мир попал и Иннокентий Власов, парень вроде бы не глупый, но не сказать, что смышлёный, да вот ума ему хватило носить с собой пачку карандашей и несколько ручек и разноцветных фломастеров. И разгорелась битва не на жизнь, а на смерть, и рисовали они то, что только и могли вообразить и на что хватало фантазии. Так как, офицер и не покидывал мир этот, не видывал мир извне, то и стоило ему прятаться от чудных чудес создаваемые Иннокентием. Драконы на раз-два испепеляли то, что рисовал Офицер, саблезубые тигры разрывали плоть на куски, и тот бежал. Не могло же пламя быть только цветом карандаша серого, на то и был расчёт – оранжевый и жёлтый цвет карандаша и фломастеров, напрочь сжигало всё. Диктатора свергли, его карандаш изъяли, но остались ещё в глубине подвалов и домов те, кто всё ещё поддерживал и верил в Офицера, и появился и у того карандаш цветом красного. А красный… цвет боли и крови. Возжелав создать воду, мир стал океаном и всё выкрасилось в красный. Свет вылетел из-под стражи, осветил океан, и стал тогда океан красным спектром и улетел в космос. И спектр создал растения во вселенной. Самый важный элемент для жизни. Ну или так говорят те, кто верит в могущую силу карандаша. Из красного родилось зелёное и розовое. И все стали жить в мире розовых очков. Не всё то было чем казалось, а что казалось, было не тем.
И прилип на поверхность его… свитер и стал он тогда буйволом и начал читать лекцию по сохранению природы. На его уроки ходили все живности мира сего, и сего было три с четвертью с половиной. Нет, конечно, история эта совсем иная, как дважды семь три с хвостиком и несколько жвачек, а наш кораблик мироздания проплывает через вселенную семнадцать с дробинкой. На той вселенной все ходят в том, что мать родила. Она могла родить тапочки, свитер, башмаки, табуретку, кольцо, здание, асфальт, носовой платочек, ананас, пару пар щенков, а бывало даже и пару солнечных сплетений и запасную ногу для хирургического отделения по трансплантации того, что мать родила. Зебры разгуливали с воздушным клапаном в лёгких, а кеды носили на голове свернувшихся в калачики хомяков. Направо взглянешь, там ходит стол, на ногах его рыба, на руках перчатки из волнистого попугая, чтобы теплее было. У зданий пуховики, чтобы они не дрыгались от мороза, а у панцирных черепах очки, показывающие загробный мир. Вот такой он мир, этот, семнадцать с дробинкой.
На работу здесь ходят, словно праздник какой, и каждый раз в новом чём-то. Травинка с лепестком роз встречаются у фонтана мечтающих грёз и скамейки блуждающих надежд, и хватаясь рука об руку идут на занятие к буйволу – это самое лучшее занятие, которое может сохранить им жизнь. Буйволы даже сами перешли от травы к ароматам. Они питались только запахами, и всего им хватало. Львы только-только присоединялись к движению за мир, и изредка ели то, что мать родила, специально для тех, кто не мог побороть свои инстинкты и жажду крови. Родились в вечер, не то крокодил с шапкой ушанкой, не то кролик с боксёрской перчаткой. Съели их. Тем не менее, будучи живыми, мать родила их без чувств, мозгов и нервных окончаний, чтобы просто прокормить нуждающихся. А травоядные питались зефирками и пили молочный улун. Улун здесь был врагом номер один. Так было заведено, их ловили и выпивали, заварив в кипятке. Из-за того, что они не имели цвета и были прозрачными, решено было, что их не считать, и деяния их не прочитать, тому и было решено то, что нельзя узнавать, сразу съедать без промедления.
Упс, люди, люди… Смотрите на десятисантиметровый локон дерева, кто-то карабкается по его стволу, это же… Гулливер! Великан, который попал в мир, да и не догадался, что не великан, (ну ему просто никто не сообщил), а на ногах его лилипуты, пытаются остановить, заарканив на его шею тросы и верёвки, тянут-тянут, да вытянуть не могут, Гулливер начал въедаться в дерево, как мох, и стал частью дерева. Размахнулся ветвями, разбросал лилипутов по земле и побежал прочь, чтобы только успеть на корабль, отплывающий в семь сорок две. Часы уж шесть пробили давно. Дайте дорогу! И тут… мать увидела, что плохо стало тому, что маленький он, да не успеет на отчаливший корабль, родила она призрака, и полетел тот призрак к Гулливеру, впитался в него, и выросли у того крылья, вырос человек в размер облаков и исчез за горизонтом, только и были слышны его слова благодарности и маты стоящих у порта лилипутов.
Посечав затылок, автор вздохнул полной грудью.
- Тебе нужно похудеть, - сказал он и закрыл книжку. Но книга вдруг заговорила, ветер откуда не возьмись взбушевался и пролистал пару сотен страниц и остановился. Искры в танце поднялись высоко к лицу автора, закрутили его и затянули на страницы книги. И предстал перед ним мир: «Шестьдесят семь». И мир этот был таковым:
Сюда попадают те, кого забыли, бросили, выкинули и предали. Здесь сыро, мокро, влажно, по сути своей одно и тоже, но разные состояния души. Здесь темно и страшно, здесь холодно и одиноко, насколько может быть одиноко в компании тех, кого тоже предали и бросили. Сюда помещают тех, кто стал неинтересен, был позабыт, и где, надежда – это алтарь, на которую молятся день изо дня. Сюда приносят жертву, но жертва они сами, жертва те, кто сюда забрёл. Они потерялись, они искусаны, ранены, побиты. Кто все они? Существа, которые жили, но которые будучи живыми, стали мертвы. Один из них сидит на стуле. Старый стул. Потрёпанный на вид мужчина, он кряхтит, держится за грудь, вытирает слёзы – будто он здесь сидел вечно, что стал сам похож на стул. Ещё чуть-чуть и ножка стула сломается пополам и тот ударится лицом в грязь и сломает себе нос, испачкается. Но ему, кажется, уже на всё плевать. Похоже, он здесь уже давно, на его лице нет ни радости, ни стремления быть счастливым, будто он потерял самого себя уже давным-давно. Грязные лохмотья. Пиджак. Старые ботинки. Волосы, словно старый затхлый мох. Его тело пульсирует, кто-то внутри него пытается вырваться наружу, он протирает сморщенные руки, дрожит, и вдруг… Вдруг что-то случается, и тело приходит в движение. Он оборачивается на смотрящего, на того, кто за ним наблюдает. Он встаёт со своего стула опираясь на трость из ребра и идёт прямиком к автору. Некогда безэмоциональная гримаса начинает расплываться в то ли злости, в то ли грусти, и он останавливается рядом с автором.
- Думаешь, ты сломил нас? Думаешь, что, бросив нас тут, ты сделал себе одолжение? Сделал себе лучше? А как же мы?!
И вот из-за угла выходит что-то лохматое, большое, как гора, и тоже встаёт рядом с тем.
- А ведь мы просто хотели, чтобы и у нас был конец. Мы все хотели счастья. И что же? Ты сдался. Предал нас.
Следом показалась лицо ещё одного существа, Орк. Он подошёл ещё ближе, принюхался.
- Нет никакого сомнения – это он. Наш создатель.
Кто-то подошёл сзади, положил меч на плечи и наклонился у уха.
- Что же дальше? Ты и дальше будешь держать нас в этом аду? Мы устали.
Кто-то потянул за брюки автора, и тот посмотрел вниз. Это был мальчик.
- Ты хочешь убить и меня тоже? – начал плакать он, - Я думал, людей нужно любить. Я думал… Думал, что мы больше, чем просто баловство? А, дядя? Дядя, ты же не убьёшь нас всех? Прошу вас…
Автор сжал губы. Он знал их всех. Он помнил их всех. Он бросил их на лучшие времена, но эти времена не находились.
- Джон, Гихарт, Буу… я не хотел, простите. Стиви, конечно, я тебя не забыл, просто время не то. И ты, прости меня, мой первый герой Нхегу. Всё это ради того, чтобы стать лучше, вы должны понять. Поймите, я же не со зла поступаю с вами так. Просто вы стали неинтересны многим из моих… - не успел автор закончить, Стиви закричал.
- А как же быть счастливым? А как же это любить нас и своё дело? Я же думал, думал, что книги создаются по любви, из-за любви, а не потому, что кому-то они нужны. Я думал, - Стиви вытер сопли, - Книги в первую очередь нужны автору, а читатели — это так… мимолётные прохожие.
- Ты создал ад во мне и тебе не хватило этого и ты поместил меня в это чистилище! – яростно закричал Джон, и схватил автора за воротник, в его глазах промелькнула искра безумия, - Как ты мог так поступить с нами, с твоими созданиями? С твоими детьми! Мать твою!
Автор скорбно опустил взгляд на землю, Джон отпустил автора и его глаза сделались ещё грустнее.
- Даже в нашем мире, откуда я прибыл, самые ужасные существа не поступали так, как поступаешь ты. Ничтожество! – проронил слово Гихарт, слюни посыпались градом на землю и зловонно прошипели, - Тоже мне, создатель.
Автор не находил слов. Он явно хотел возразить им всем, но знал, что они говорят правду. Автор всегда желал закончить их, а потом у него находились оправдания и нехватка времени, а за последние два дня написал столько, сколько не писал за два года, и ему от этого становилось ещё грустнее. От своей нелепой отговорки «потом», а оно всё не наступало и наступало, а персонажи старели вместе с ним, и мысли у них менялись, Стиви стал взрослее и начал думать, как настоящий взрослый, Гихарт потерял доброту, а Джон стал ещё безумнее. Только Нхегу был таким же бескомпромиссным и не изменился в характере, такой же серьезный, как и раньше. Автор открыл рот, и что-то хотел было сказать им всем, чтобы дать им надежду, но язык его не слушался, и глаза тоже; по ним скатились слёзы. Не за них в первую очередь, а за себя, за предательство самого себя. Стиви смотрел на глаза автора и слёзы обменивались взаимностью друг с другом. Стиви был понимающим мальчиком, он развернулся к старикам, и высказал, всё что думает.
- Я знаю, все мы его не любим за то, что он отправил нас всех в этот ад, но давайте быть к нему добрее. Мы же не знаем, что с ним случилось в его мире, может он живёт в ещё большем аду, чем мы? Времени всегда будет мало, дядя Джон, подумайте сами, сколько времени ушло на то, чтобы прийти в себя вам? Вы до сих пор не нашли себя. А вы, Гихарт, разве вы сразу стали злым, или вам тоже требовалось время? А ты, Буу, представь сколько времени заняло твоё путешествие и взросление, пока тебя не приняли? Много-много времени. Я понимаю его… Но и он тоже не бессмертный. Время придёт, конечно, когда в небе появится проблеск свободы, но… - Стиви вытер рукавом нос, - Всё-таки, все мы хотим, чтобы у всех нас всё было хорошо. А если у нашего создателя не всё хорошо, значит и не свободен он вовсе от боли в своём мире? Ведь так? – Стиви повернулся к автору, и их взгляды переплелись между собой, поняв друг друга с полуслова.
- Так и есть, - автор сжал пальцы в кулак, - Так и есть… - по его щекам скатилась слеза и упала на землю. На упавшем месте пророс цветок. Буу наклонился, сорвал цветок и улыбнулся.
- А всё-таки, что-то светлое в нём всё ещё живёт.
Между ухом пролетел плевок, это был Нхегу. Он поднял катану и спрятал за пояс.
- Ладно, мы дадим тебе ещё немного времени, но, если ты снова бросишь нас сюда, мы найдём тебя. Ты попал в наш мир, и знаешь, здесь тебе не те цветочки и пирожочки, которым ты кормишься в своих книгах в других главах. Здесь никто не будет тебя носить на руках и боготворить, даже те места, где гниют персонажи, есть место для гниения автора.
Автор кивнул. Книга вдруг озарилась светом, и через тучи проскользнуло солнце, и всё расцвело. Стул выпрямился и стал обыкновенным стулом, совершенно новым. Из рук Джона исчезло ребро, Нхегу стал чище, Буу озарился улыбкой, а Стиви начал прыгать, вытирая слёзы вновь и вновь.
- Он! Он не убьёт нас! Он спасёт нас всех! А когда?.. – только успел крикнуть мальчик, как из неба спустился смерч, закрутил автора, и подхватив с собой, выкинул из вселенной.
Авто поднял взгляд, и увидел на чистой странице новую главу.
- А когда? – и книга заплакала.